Воспоминания Владимира Лакшина
Воспоминания Виктора Силина, журнал "Подъем", №11 за 2012г
Воспоминания Виктора Силина, «Воронежская неделя», № 48 (1981), 01.12.10г.
Что говорят о Троепольском сегодня...
О вечной современности слова Гавриила Троепольского (статья в газете "Сельская жизнь" от 01.12.2005 г., автор: Эдуард ЕФРЕМОВ)
Его “Белый Бим” поважнее для нас, чем чеховская “Каштанка” или “Муму” Тургенева. Придет время, и Гавриила будут перечитывать, как и Тургенева, именно с православной точки зрения…
ВЗРЫВНЫМИ волнами била по окнам, расшибалась о стены пальба звуковых усилителей! На главной площади Воронежа из молодых людей ковали дураков. Повелением самых высших инстанций государства. Диким шабашем завершался съезд молодежи, которой почему-то усиленно внушали, что она должна идти обязательно в политику. Ни слова о труде – крестьянском, художника, врача, учителя или ученого... Только о политике. Аморфному движению присвоили имя “Молодой гвардии”, никак не вяжущемуся с жертвенностью, героизмом истинных патриотов, жизнь которых для многих служила примером и на полях сражений, и в труде… А мы под эту “ломку” в конференц-зале областной библиотеки имени И.С. Никитина отмечали 100-летие со дня рождения Гавриила Николаевича Троепольского… Лет тринадцать назад вот так же сидели мы в этом уютном зале, еще с ним, которого, полагая, что делают ему приятное, краеведы пригласили на разговор о сталинских репрессиях. Мы сидели рядом. Он внимательно слушал – речь шла о его отце, расстрелянном священнике. И вдруг – взорвался! Почему-то стал обвинять… меня. И во лжи, и в некомпетентности: “Прошу вас, не пишите историю по документам… Я детям, внукам своим завещал, чтобы они молились о следователе Степанове – он все сделал для того, чтобы спасти моего отца, но никто молодого и честного парня не послушал… Степанов повесился, оставив записку: “Я ни в чем не виноват…” И опять поворот в мою сторону, мол, это журналисты, типа меня, все выворачивают наизнанку – не желают и не могут доходить до истины! Трясущимися руками Троепольский достал таблетки, проглотил и пошел к выходу. Я догнал его у дверей. Разворачивается медленно в мою сторону, тихо, спокойно, как будто ничего не произошло: “Ну вот и хорошо, что ты тоже оттуда сбежал – есть, значит, с кем старику выпить…”> Идем молча. Не знаю, как вести себя дальше? Дед останавливается: “Не обижайся... Я же не мог все, что накипело, высказать чужим людям… Ну ты и попал под руку… Думаю, свой – все поймет и простит… Спасибо”. Незадолго до смерти мой учитель профессор Виктор Александрович Малкин, человек взрывной, непредсказуемый, весь в каких-то недоговорах о себе и своем времени, напомнил ситуацию, когда шли со встречи Гавриила Николаевича на филфаковском литобъединении: “Я тогда сказал, что мне, доктору наук, не пристало, чтобы меня со своим студентом со стаканом в руке видели… Помнишь, он предложил выпить? Я с вами не пошел… Нет, мы бы могли вместе и ко мне домой зайти, но у нас с ним до этого вышел неприятный разговор… Он пытался меня поучать… Говорил, что пришло время, когда надо говорить по-настоящему правду о наших отцах, о православии, без которого Россия не спасется. Он достойно пронес знамя своего отца. Мой родитель тоже был священнослужитель, но я это скрывал. Мало того, я студентам о Тургеневе, Некрасове и Гоголе говорил зачастую о главном не то, что думал. Его “Белый Бим” поважнее для нас, чем чеховская “Каштанка” или “Муму” Тургенева. Придет время, и Гавриила будут перечитывать, как и Тургенева, именно с православной точки зрения…” Со студенческих лет я стремился не пропускать ни одной возможности встретиться с Гавриилом Николаевичем. Собралась объемистая папка с записями этих встреч. Записям нет цены. Сидишь над ними и понимаешь: цены-то нет, а вот ума все это осмыслить не хватает. Страх ответственности... …Однажды Гавриил Николаевич был в прекрасном расположении духа и дал согласие на интервью. Уделил серьезное внимание религии, взаимоотношению “отцов и детей”. Принес написанное на визирование. Мудрец прочитал, долго молчал, а затем: “Изреченное слово – ложь… Нет, ты все правило отобразил. Но прошу – не печатай… Надо всем этим надо еще думать… Вчера все было верно, сегодня – тоже верно… Напечатаешь, время пройдет – обязательно вывернется какая-нибудь досада по поводу сказанного…” …Вот приехал и две недели жил у меня Иван Трифонович Твардовский. Гавриил Николаевич боготворил Александра Твардовского. Хорошо помню встречу. Горькую исповедь Ивана Трифоновича – советская власть круто изменила жизнь их семьи. Константин умер, так и не простив Александру, как он полагал, его предательства. Когда раскулаченный Трифон, “враг народа”, с сыновьями оказался в ссылке и сбежал из нее со всем семейством в надежде, что правду установить поможет Александр, уже получивший к тому времени орден Ленина, автор “Страны Муравии” не пустил беглецов на порог… Не одобрял Константин и стараний Ивана увековечить память гениального брата. А Иван Трифонович возродил жизнь на хуторе Загорье – там теперь мемориальная усадьба великого поэта, восстановленная руками опального брата, прошедшего войну, плен и годы советских лагерей... Святой был вечер. Они сидели и как бы исповедовались друг перед другом. Говорили о величии православия, об умении прощать и по-настоящему любить… Оба, уверенные в правоте прожитой жизни, ниспосланных испытаний, и в то же время искали друг у друга поддержку… – Говоришь, под Москвой в плен попал? Сдался? – Ты что, Гавриил, меня раненого подобрали… – А я, когда немец к Острогожску подходил, сознательно остался на оккупированной территории… Отца расстреляли, меня, молодого ученого-селекционера, загнали туда, где Макар телят не пас… Я потом быстро пришел в себя… Несколько раз линию фронта переходил – сведения нашей разведке доставлял. – Меня в Швеции держали. Там особый концлагерь был. Спасло, что я краснодеревщик… После освобождения предлагали остаться в Швеции, открыть свою мастерскую – моя мебель большим спросом пользовалась. Предупреждали: в СССР, только сойду с парохода на берег, арестуют и за пребывание в плену осудят как “врага народа”. Нет, думаю, если и осудят, то не навечно же – а без России я не смогу. Так оно и вышло – десять лет в Сибири отсидел. …Несколько раз вместе с Гавриилом Николаевичем ездили в Острогожск, и всегда он останавливал машину при въезде в город, у братской могилы: – Здесь покоятся ребята, которые встретили меня, когда переходил линию фронта… Хотел было записать их фамилии: – Не надо, я о них рассказываю в “Колоколе”… Дома показывал папку со страницами о тех, кому помогал собирать разведданные… О скорой публикации “Колокола” несколько лет кряду объявлял журнал “Наш современник”. Но повесть так и не увидела свет. Медлил с предоставлением к печати… Вдруг “помешал” с воспоминаниями Лакшин – надо переписать то, что написал о Твардовском, дабы не было повторений. Потом уточнения об отце, родственниках, друзьях, о самом себе… Особой важности страницы о состоянии народа и своего во время репрессий, войны… Его не волновали всякие домыслы “доброжелателей” по поводу его “пребывания на оккупированной территории”: “Кому надо, тот знает…”. Крайне странно вел себя, когда у него просили рекомендацию для вступления в Союз писателей. Однажды у него дерзко спросил: почему дал рекомендацию в Союз одной явной бездари? Мол, ведь, под прикрытием вашего имени начинает происходить размывание ценностей, опошление самого понятия – писатель… Усмехнулся: – Ты думаешь, от этого русская литература что-то потеряет? Нисколько. А вот кому я дал рекомендацию, его имя ты через несколько лет и не вспомнишь… Ему хоть какая польза – деньжонки в литфонде получит. Не все же он их пропьет… Жене что-нибудь купит, детишкам… На творческую дачу съездит… Глядишь, там Толстого почитает, Пушкина, Достоевского… …Отдал рукопись своего друга инженера-гидротехника В.М. Лобочихина. Предлагал вместе развить идеи Андрея Платонова, но не как писателя, а как мелиоратора… …Запись после встречи с его землячкой из Новоспасовки, Зинаидой Григорьевной Свириной: “Гаврюш, хоть я твои книжки по несколько раз перечитывала, а иные слова наизусть знаю, но я тебе скажу – со своим отцом ты ни в какое сравнение не идешь… Как же он всех людей любил! Как мы его тут все любили! Он же почти всех ребятишек и на пианино научил играть, и на скрипке, и на гармошке… И на звезды с луной через какую-то трубу глядели, и спектакли всякие ставили, и сады разводить учились… Как же с ним было радостно и молиться, и трудиться, и учиться… Мы же его, ты ведь знаешь, под расстрел не отдали – все село на защиту отца Николая встало… Обманом батюшку перевели служить в Борисоглебск, там арестовали, там и убили…” Свято исполнял главнейшую заповедь – “Не повторяй имя Господа всуе”. Перечитываешь его произведения и понимаешь, как ты, оказывается, мало знаешь Троепольского, его видения мира, какого он хотел от нас. Даже в том далеком атеистическом времени смог преподнести то, чему учил родной отец. САДЯСЬ за эти строки, я хотел сказать слово о Гаврииле Троепольском. Но мне кажется, что лучше меня это сделал художник Вячеслав Кузьмич Знатков, друг Троепольского. В школе № 94 своим студийцам, ученикам 1–4-х классов, он прочитал “Белого Бима” и предложил от чистого сердца нарисовать “собачью жизнь”. Смотришь – и то смех тебя разбирает, то слезы сами собою бегут. Как же не задуматься: неужели со временем они отойдут от мудреца, понимавшего язык собак и душу ребенка, поддадутся иным умникам и выйдут бесноваться на площади городов, готовясь не к жизни, а к игре в политику. И еще одно. Во время Великой Отечественной государство вышло победителем отчасти оттого, что питалось пшенной кашей. Сорт проса, районированный перед войной, был выведен Троепольским. Сегодня с нами останется его “Чернозем”, “Из записок агронома”, “В камышах”, “Белый Бим Черное ухо”, хватило бы для обогащения и укрепления духа как школьников разных возрастов, так и людей, убеленных сединами. Если бы мы почаще обращались к нему.При подготовке страницы использованы материалы сайта www.ostrogozhsk.ru