Собака Гавриила Троепольского — белый сеттер с черным ухом — за короткое время обежала весь читающий мир. Повесть о Белом Биме, появившаяся в 1971 году в московском журнале «Наш современник», была мгновенно перепечатана популярным ежемесячником «Наука и жизнь» (тираж — три миллиона экземпляров), потом вышла в Москве несколькими отдельными изданиями, читалась по радио, попала на киноэкран. А вскоре переводы ее появились на болгарском, польском, шведском, немецком, финском, чешском, словацком, турецком, греческом и других языках — более чем в 20 странах мира.
Следовало бы найти разгадку такой стремительной популярности книги, написанной без претензий и не ошеломляющей внешней оригинальностью, да к тому же еще на тему, далекую от сенсаций. Отчего история одной «интеллигентной собаки», как называет Бима автор, стала литературным бестселлером?
Первое, что приходит на ум, — это развившийся в городах XX века настоящий культ домашних, комнатных животных. В обширных апартаментах и совсем маленьких квартирках — в чуланах, передних и на сундуках, в крытых лоджиях и на кухнях живут барсуки, хомяки, морские свинки, попугаи, синицы и, конечно, кошки с собаками. (Я слышал о москвиче, в ванной комнате которого довольно долгое время обитал нильский крокодил — подарок приятеля, путешествовавшего по Африке.) Подобно цветам в ящиках на балконах и рябинам в палисадниках, домашние звери напоминают об оставленной нами прародине природы. В каменных коробках многоэтажных домов и коридорах современных улиц человек скучает по голосам птиц, шуму листвы, журчанию ручья и хоть совсем редко ходит на охоту, но собака, живущая в доме, остается всегда желанным спутником и другом. Общение с разумным и преданным существом разгружает от нервных перенапряжений дня; кому-то служит спасением от одиночества, для кого-то — точкой приложения нерастраченных душевных сил, заботы, милосердия.
И все же не «друзья животных», и, во всяком случае, не только они, стали благодарной аудиторией для Троепольского. Повесть о Биме узко было бы понимать как филантропическую агитацию за доброе отношение «к братьям нашим меньшим», как называл это милое зверье Сергей Есенин.
Пусть некоторые рассуждения автора об «окрасе» и собачьей родословной напоминают кинологический трактат в художественной форме. Но про писателя мало сказать, что он знает и любит собак. Он из тех людей, для которых дружба с собакой — часть того, чем красна жизнь.
Перебирая недавно письма Троепольского, с которым я давно приятельствую, я наткнулся на такие строчки: «А у меня, брат, горе! Погиб от чумы мой любимый пес Лель... Так жаль, так жаль! Э, не надо... Все, молчу». Письмо это 1969 года, то есть как раз того времени, когда писалась повесть. Не родился ли Бим в час смерти Леля?
Конечно, лишь при долгом общении, почти родстве и свойстве с собакой можно так понимать немой язык собачьих мин, стоек и поз. Троепольский как по книге читает, что хочет сказать ему пес «глазами, хвостом, выразительным перебором передних лап». Холодное наблюдение не много подарило бы автору там, где всесильно понимание, основанное на годах доверия между человеком и собакой. И оттого так отчетливо видим мы Бима в ту минуту, когда защелкивается входная дверь за санитаром, вынесшим на носилках заболевшего Ивана Ивановича: «...он лег у двери, вытянув передние лапы, а голову положил на пол, вывернув ее на сторону; так собаки ложатся, когда им больно или тоскливо; они и умирают чаще всего в такой позе».
Не помню, где читал я об одном английском исследователе дельфинов, который заставлял этих понятливых животных прыгать в бассейне через обруч и проделывать всякие другие штуки. Так вот, этот англичанин поймал однажды остановившийся на нем умный, внимательный взгляд и вдруг понял, что пока, как ему казалось, он изучал дельфина, дельфин изучал его, со снисхождением проделывая все предписывавшиеся ему номера.
Троепольский никогда не ошибается в своих взаимоотношениях с собакой, потому что, как и его герой Иван Иванович, не смотрит на нее с обидным высокомерием. Бим — собака выдающегося ума. «Собаки же выдающегося ума очень хорошо отличают несчастного человека и всегда выражают сочувствие».
Однако было бы несправедливо почесть, что повесть Троепольского о Белом Биме вобрала в себя лишь виртуозное знание охотничьей собаки, ее поведения и психологии. В этой маленькой книге аккумулирован разнообразный жизненный, человеческий опыт автора, и на нынешний день она явилась, пожалуй, наиболее полным выражением его писательского существа, мыслей о людях. «Белого Бима» писал человек, немало поживший на свете и на своем веку многое повидавший и передумавший.
Родился Гавриил Николаевич Троепольский в 1905 году, в год первой русской революции, в семье священника — в черноземных местах русского юга, на воронежской земле, и этим краям остался верен поныне. В начале 20-х годов он окончил сельскохозяйственное училище, работал учителем в деревне, с 1931 года — агроном. Писать начал поздно. Еще позже, когда ему было под 50, получил литературную известность. Но за четверть века занятий сельским хозяйством он прославился в своих краях как агроном. Им был выведен, между прочим, сорт проса, районированный в Воронежской области и по всему Черноземью, а это, как говорят знатоки, равнозначно крупному изобретению, внедренному в промышленность.
«А не жаль тебе иногда твоих занятий селекцией?» — спросил я его как-то. «Не иногда, а всегда, — отвечал он. И, подумав, прибавил: — Я долго чувствовал себя изменником, когда ушел от этого дела... Чуешь?»
В пору, когда в генетике безраздельно господствовал Лысенко, воронежскому селекционеру жилось не сладко. И однако он писал научные статьи по агрономии, успел издать две книжки по селекции и семеноводству, когда в 1953 году в его судьбе случилась важная перемена.
В тот год Троепольский послал в столичный журнал «Новый мир» свои нравоописательные и сатирические очерки, зарисовки типов сельских жителей, получившие потом название «Записки агронома». Редактор журнала А.Т. Твардовский любил, когда в литературу приходили люди с биографией, каленые и крученные жизнью, и с запасом впечатлений иного круга, чем столичный литераторский. К произведениям немолодого по годам и юного литературным опытом автора он отнесся достаточно взыскательно, но, напечатав, поощрил его к продолжению писательских трудов.
Троепольскому-агроному в высшей степени шла его фамилия, хотя бы по созвучию с травопольной системой земледелия. Но с той поры, как появились «Записки агронома», знаменательность его литературного имени как бы получила и новое оправдание. Три поля, которые с любовью и старанием возделывал Троепольский, — это отныне не только агрономия, но еще и литература; третьим же можно признать, пожалуй, ружейную охоту, к которой так неравнодушен человек, любящий лес, поле и собаку.
Немолод уж ныне Троепольский, а нет-нет да и наладит поездку с ружьишком по чернотропу или весенней порой стоит на тяге, слушая хорканье вальдшнепов. Диво ли, что ему ведомы все обыкновения, уловки и хитрости зверей, и если в «Биме» он описывает повадки лесных обитателей — это подлинное, это с натуры: он знает, как обходит капкан волчица, понимает язык сорок — вестниц леса, может рассказать о том, что лисица нипочем не заметит человека, если он тихо стоит по пояс за кустом, потому что видит только понизу.
«Записки агронома» дали Троепольскому почетную известность писателя, смело открывавшего недостатки в жизни послевоенной деревни. Уже в этой книге рядом с сатирой и обличением звучала неожиданная лирическая нота, выдавая доброе, благородное человеческое нутро автора. Еще яснее это услышится в следующей его большой книге — книге охотника «В камышах» (1963), которая, как и более ранняя сатирическая повесть «Кандидат наук» (1958), была впервые напечатана в «Новом мире».
Я счел своим долгом обежать хотя бы беглым взглядом главные вехи биографии и творческой судьбы Троепольского, чтобы подтвердить несомненный факт: повесть о собаке с черным ухом явилась как бы итогом целой полосы его литературной деятельности, тесно связанной с журналом «Новый мир» и его редактором. Литературное взаимообщение переросло здесь обычные отношения издателя и автора и превратилось в скупую на изъяснения, но верную дружбу.
Кстати, о сути дружбы сказаны Троепольским в его повести очень точные, выверенные слова: надо, «чтобы каждый понимал каждого и каждый не требовал от другого больше того, что он может дать. В этом основа, соль дружбы». Не надо разуметь дело так, что Троепольский проповедует безбрежную терпимость и снисходительность к слабостям других. Но опыт жизни, высокопарно называемый мудростью, научил его ценить в людях ему близких отсутствие самолюбивых претензий на состязание в даровании или успехе, взаимно добровольную верность.
Троепольский, как я упоминал, житель Воронежа. Но один раз в году я уж непременно его встречаю, и это 18 декабря, в день памяти Твардовского. В этот день он приезжает в Москву и в любой мороз без шапки стоит в полдень у могилы на Новодевичьем кладбище, а потом в застолье, среди ближайших друзей поэта, говорит о нем неторопливые, идущие от сердца слова: вспоминает о том, чем сам обязан Твардовскому, чем обязана ему вся литература.
В эти минуты очки чуть сползают с его носа, говорит он хрипловато, с твердыми точками в конце каждой фразы и всем обликом своим напоминает сельского учителя, наставляющего добру, или агронома, привыкшего давать советы земледельцу и неуступчивого в своей совестливой науке. В каждом слове его, в каждом неспешном движении больших рук чувствуется старомодная основательность человека, не любящего суетиться и верного своему пониманию жизни, своей памяти.
То же впечатление передается и читателю его книг: за ними нелегкий опыт, долгая и лишь в малой части рассказанная жизнь со своими водоворотами, стремнинами и перекатами. Троепольский склонен к юмору, и порой с его уст срывается ядовитое сравнение, острое словцо, сопровождаемое его обычными «чуешь?», «слышь?» («Слышу, слышу, Гаврила Николаевич!») и легкой ухмылкой. Но, пожалуй, главное впечатление от общения с ним и его писаниями можно обозначить скромным, но твердым словом: добропорядочность. И потому когда в повести о Биме мы читаем, что «ни одна собака в мире не считает обыкновенную преданность чем-то необычным. Но люди придумали превозносить это чувство собаки как подвиг только потому, что не все они и не так уж часто обладают преданностью долгу и верностью долгу настолько, чтобы это было корнем жизни...» — все это воспринимаешь как прямой укор и наставление автора.
Поддержать, помочь — тайное призвание Троепольского. Он чувствует себя старшим не только по счету лет, а по принятому внутреннему обязательству. Он вечно хлопочет то за несправедливо обиженного земляка, то за книжку начинающего литератора, самолично, с массивной тростью в руках, обходит этажи учреждений, поднимается по высоким лестницам, взывает к справедливости, иногда обольщается сверх меры, потому что в сущности доверчив, наивен, лишен подозрительности и привык верить протянутой руке.
Но не только человеку помочь — помочь лесу, реке, полю становится его заботой и насущным делом. Когда он видит, как хищничество или равнодушие людей губят природу, он не может с этим мириться. На моей памяти он года на два забросил беллетристику, занявшись очерком «О реках, почвах и прочем» (1965). Ему было невыносимо видеть, как гибнет прежде чистая и полноводная речка Тихая Сосна, текущая в его родных местах. Он с головой ушел в проблемы мелиорации, охал, вздыхал, отвечал своим оппонентам, вел нешуточную борьбу с бюрократами — и отстоял свою правоту.
* * *
Хорошо бывает посидеть с ним не спеша, поговорить с глазу на глаз. Эта удача обычно выпадает мне, когда он три-четыре раза в году, в упоминавшийся ли памятный день или по своим литературным делам, наведывается в первопрестольную. Приезжает он обычно «самоходом», проделывая на своих «Жигулях» дорогу от Воронежа до Москвы. Хвалиться Троепольский не любит, но когда рассказывает, что получил от ГАИ почетный знак и удостоверение за четверть века безаварийной езды, с нескрываемым удовольствием улыбается в усы. За рулем у него — быстрая и точная реакция охотника.
Однажды случилось ему оказаться в неприятной дорожной ситуации, правда уже в качестве пешехода. Он переходил на зеленый свет улицу Герцена, когда заметил двигавшуюся на него с изрядной скоростью машину. Наезд, казалось, был неизбежен. В долю секунды Троепольский успел оценить ситуацию: увидел растерянное лицо водителя, молодого парня, очевидно новичка, неумело тормозившего, сознал невозможность отскочить в сторону и бросился поверху на капот, избежав удара. Он лишь слегка ушибся, свалившись с радиатора, когда машина остановилась. Завидная находчивость и самообладание!
Меньше всего, как ни странно, мы говорим с ним, когда встречаемся, на литературные темы. Троепольский любой разговор умеет повернуть к впечатлениям жизни, земли, леса, природы. Стоит сказать мне, к примеру, что физиономия одного литературного чиновника напоминает мордочку хорька, Троепольский подхватывает: «И способ действия тоже... Ты знаешь, как хорек охотится на кур?» Я, конечно, не знаю, и Троепольский, неторопливо закуривая, просвещает меня: «Хорек крадется к курятнику ночью, пока петух спит. Если петух проснется, никогда не даст в обиду своих кур. А убивает хорек курицу так: поворачивается задом, встает в рост и выпускает сильную зловонную струю. Курица падает без чувств, тут с ней что хошь делай. А у хорька, надо тебе сказать, заранее прорыт лаз в курятник, через который он потом вытаскивает жертву. Иногда курица застревает в этой дыре: там хозяйки и находят ее поутру... А в нашем Острогожском районе что недавно случилось...» И начинается живая цепочка непридуманных рассказов, каких нигде не услышишь.
Троепольский всегда переполнен самыми свежими жизненными впечатлениями — как нынче весной отсеялись и что с поля соберут, какое настроение у знакомого председателя колхоза, что происходит у них в области с РАПО — привьется ли эта новинка? И он же способен, к слову, придя с выборов в Союзе писателей, рассказать картинку из времен минувших, как выбирали старосту в деревне в пору молодости его отца, стало быть, в конце прошлого века. Не могу отказать себе в удовольствии привести этот его рассказ, восхищавший еще Твардовского:
«Слышь? Скликали всех на сход и ставили деревянный помост, а на него две бочки. Внутри каждой имелась перегородка, а сверху дыра, руку можно было просунуть налево и направо. Перед началом выборов, чтобы все по чести было, бочар сбивал обруч, вынимал крышку, наклонял бочку и показывал народу, что внутри пусто. Без обмана, стало быть. Потом на одну бочку клали соломенную шляпу (это один кандидат), на другую — картуз. Подгоняли воз картошки и давали каждому с воза по две картофелины. Выборщик выходил на помост и клал сначала в одну бочку (налево — “за”, направо — “против”), потом в другую. Считалось, что второй бочонок — как бы гарантия, проверка достоверности голосования.
Затем народ расступался, образуя круг, и на глазах у всех доверенные люди высыпали картошки в кучи, что справа, что слева, и аккуратно пересчитывали...»
Гавриил Николаевич коротко улыбается в усы: «Бывали, правда, и недействительные бюллетени: гнилая картошка или половинка в счет не шла, сбрасывалась с воза».
Чего только не почерпнешь от Троепольского! От него я узнал, к примеру, как согреть ноги, стоя на морозе, — точной последовательностью движений пальцев и ступней. От него же услыхал неожиданное наблюдение, что продольные морщины на лбу — от старости, а поперечные — от горя: «А ты не знал? Судьба когтями сверху вниз царапает» (И я впрямь тут же вспомнил эти вертикальные борозды на знакомых мне лицах не всегда пожилых людей, и на высоком челе Салтыкова-Щедрина с позднего автопортрета — уж ему-то досталось от судьбы!)
Да мало ли чего еще из запаса житейской мудрости можно поднабраться у Троепольского! То же и с его книгами, и с лучшей из них, написанной для взрослых, но ставшей ненароком и любимым чтением детей в разных странах мира. (В Италии одна из премий была присуждена ему недавно детским жюри.)
* * *
Повесть о Биме была задумана автором, по-видимому, как вещь непритязательная, просто «житие одной собаки». Но в ходе работы значение ее выросло для писателя. «...Писал ее с дрожью, неотрывно», — извещал меня Троепольский, поставив в рукописи точку. А потом еще сжимал ее, чуть не вдвое, шлифовал, отделывал, ища форму литую и ёмкую.
Бим — собака с литературной родословной, у нее хорошие предшественники: «Каштанка» и «Белолобый» Чехова, «Белый пудель» Куприна. Русская литература тяготела к изображению собаки, как, скажем, немецкая в лице Гофмана или Тика — к изображению кота, и, быть может, более детальное исследование показало бы, что это не случайно... Так или иначе, но повесть о Биме — это настоящий роман собачьей жизни. И как во всяком трагическом романе, его сюжет — разлучение двух близких существ: «интеллигентной собаки» Бима и его хозяина Ивана Ивановича, страдание от одиночества, поиски друг друга и посмертная встреча.
Внешняя занимательность книги обеспечена приключениями пса, оставшегося без хозяина. Можно даже сказать, что на один собачий век тут обнаружилось слишком много происшествий: после первых идиллических месяцев жизни у хозяина, ученья и охоты с ним — бег за машиной с красным крестом, увозящей Ивана Ивановича, тщетные поиски его по городу; лапа, попавшая в стрелку железнодорожных путей, и ожидание гибели под колесами поезда, мыканье в деревне, где его жестоко избивает горе-охотник, краткий приют в доме Толика и обман, когда его отвозят в лес и привязывают к дереву на веревке, побег из леса, глубокая канава, ночевка в чужом подъезде, пока все не кончается безуспешной борьбой с сеткой на длинном шесте, какими пользуются ловцы бродячих собак... Если бы Бим был человеком, можно было бы сказать, что на его долю выпала очень пестрая, трудная, авантюрная и героическая жизнь. И не зря, по утверждению автора, его хромоногий герой дважды удостоился упоминания в газетах — сначала как «бешеный пес», а потом как «выдающегося ума собака». Признание заслуг и у людей, случается, приходит с опозданием.
Но, конечно, именно люди, их реакции более всего интересуют писателя, повествующего о приключениях собаки с черным ухом. Пока они спешат по улицам города со своими чемоданами и авоськами, их не отличишь в толпе друг от друга. Но едва на их пути возникает Бим, отношение к доверчивой и умной собаке, будто оселок, проверяет их совесть. Ближе всего автору дети, ибо «маленькие люди все хорошие, а большие бывают разные, бывают и плохие», как рассуждает Бим.
Хотя Троепольский и получил издавна репутацию сатирика, о дурных людях писать ему неприятно: они непонятны ему в своем пристрастии к жестокости и злу. И оттого, должно быть, а не только из верности психологии собаки, Тетка, Серый, лишенные собственных имен, выглядят не личностями даже, хотя бы и скверными, а некими сосудами корысти и злобы. Взгляд «с точки зрения Бима», вообще говоря, помогает автору изобразить исполненный моральных несомненностей мир, где собаку ждут не только палка и камень, но участие, помощь добрых душ, таких, как Степановна, Даша или Толик.
Бим верит людям, он не теряет надежды на добро до конца. И когда после всех скитаний — избитый, израненный, с раздавленной лапой — он околевает на холодном окровавленном полу обитого жестью фургона, это будто покидает мир и уходит в небеса сама душа бескорыстной, безрасчетной верности дружбе, людям.
В этом финале, может быть, особенно наглядно выступает различие истории Бима, рассказанной Троепольским, с другим незабываемым рассказом о собаке — чеховской «Каштанкой». На фоне судьбы Бима похождения Каштанки выглядят мирной идиллией. Да и нрав чеховской четвероногой героини совсем иной. Каштанка потерялась отчасти по своему молодому легкомыслию, испугавшись шедшего по улице оркестра, отчасти же оттого, что хозяин ее столяр Лука Александрович был пристрастен к спиртному. Но у нее нет столь долгой и мучительной памяти о прошлом, как у Бима, нет и преследующей его цели — во что бы то ни стало разыскать пропавшего хозяина. Каштанка быстро привыкает к новому житью у Незнакомца и охотно становится цирковой артисткой. Каштанка — «душечка» в собачьем мире.
Не таков Бим. Вся его «одиссея» — это непрерывный подвиг дружбы, путь по следу хозяина, оканчивающийся гибелью в «собачьей тюрьме», фургоне без окон.
Для Троепольского — и это еще одно отличие от «Каштанки» — Бим не дворовая собака, не дворняга, не уличный пес. Призвание Бима — работать в лесу, в поле, на охоте. И только в соединении с природой он чувствует себя вполне... — чуть не сказал человеком — ...вполне собакой. Лесной воздух, деревья, травы, запахи зверя и птицы возбуждают, радуют его, воскрешая уснувшую было память поколений предков. Лес и спасает, лечит его, как врачует, поддерживает лес и самого автора.
И пока избитый недобрым человеком Бим отлеживается в теплой глубокой ямке старого окопчика или лежит у пенька на боку тихим осенним днем, вдыхая запах палого, бурого от зазимков листа, свежий воздух поздней осени, которую так верно умеет запечатлеть Троепольский, автор решается на прямое обращение к читателю. Он напоминает о том, что природа служит высшим и чистейшим критерием правды и она навевает мысли о том, как должен всегда поступать человек и писать писатель: «Только правда, только честь, только чистая совесть...»
В таких случаях автору готовят упрек в дидактике. Но я не решусь этого сделать. Троепольский в самом деле учителен: ему хочется просвещать, указывать на зло в людях и поступках, обозначать его нелукавым словом и отвращать от него. Ему надобно также внятно славить добро, доверие, называя его по имени, объявляя его «городу и миру». И не то чтобы он стоял все время с перстом указующим, но безмятежно-нейтральное состояние духа или бесстрастие разума претят ему. Быть может, при такой рассудительности пропадают какие-то живые психологические оттенки, противоречивые состояния, теряется что-то в возможном довоображении читателя? Может быть. Но не важнее ли, что в мире современной нравственности, где сплошные теоремы (а некоторые из них, похоже, признаны принципиально недоказуемыми), Троепольский дорожит светом ясной моральной аксиомы, непосредственного здравого смысла.
Вероятно, это не представляло бы для читателя большой привлекательности, если бы писатель возглашал знакомые истины с самодовольством первооткрывателя, — как плод стороннего учительства или взятый напрокат дидактический материал. Но ведь это не так.
Да, мир его повести подчинен внятной светотени и рискует временами показаться черно-белым, а не цветным. Но его аксиомы — это истины, в которые сам автор свято верит, по которым строил свою не очень легкую жизнь. Они сообщали ему силу в разных обстоятельствах, и потому, когда он говорит с нами, это говорит человек, которому можно верить.
Его мир света неизменно — поле, река, лес, дети, животные, человеческая доброта, доверие, верность.
Его мир мрака — городской грязный двор с лавочками для сплетниц у подъезда, петля для отлова собак, палка и камень в руках негодяя, жестокость, злоба к живому, ложь, предательство.
После своих скитаний Бим рвется «к родной двери»: там все понятно, все безусловно и изначально. К родной двери исходных понятий нравственности ведет нас автор. У него свой масштаб для измерения правоты всех дел людских: природа — не только как «среда обитания», модная тема экологии, а как вечная поэтическая тема и подлинная мера всех, больших и малых, деяний человека.
При подготовке страницы использованы материалы сайта www.geleos.ru